Пережив триумфальный успех романа «Бедные люди», Достоевский без промедления взялся за создание нового крупного произведения. Это была повесть «Двойник», задуманная еще в 4845 году. Ее публикация в журнале «Отечественные записки» в 1846 году не принесли автору успеха, о чем нами уже говорилось в первой главе. Можно даже сказать, что на это произведение обрушился шквал сокрушительной критики. Особенно неиствовал некий Н.В.Брант в рецензии, помещенной в газете «Северная пчела». «Нельзя представить себе ничего бесцветнее, однообразнее, скучнее длинного, бесконечно растянутого, смертельно утомительного рассказа о незанимательных приключениях господина Голядкина, который с самого начала и до конца повести является помешанным...нет конца многословию, тяжелому, досадному, надоедающему, повторениям, перифразам одной и той же мысли тех же слов... Очень сожалеем о молодом человеке, так ложно понимающем искусство...» — пишет разгневанный критик.

Резко отрицательную оценку повести дали С.П.Шевырев, А.Е.Студитский, Ф.В.Булгарин. Особенно резко выступил и К.С.Аксаков, увидев в «Двойнике» неумелое подражание Гоголю: «Это одно голое подражание внешности великого произведения Гоголя. В этом только и состоит вся повесть: ни смысла, ни содержания — ничего. Г-н Достоевский из лоскутков блестящей одежды художника сшил себе платье и явился храбро перед публикой».

Резко отрицательную оценку повести дал и А.А.Григорьев: «...„Двойник“ — сочинение патологическое терапевтическое, но нисколько не литературное...».

Из более поздних отзывов о «Двойнике» заслуживает суждение о повести Н.А.Добролюбова в статье 1861 года «Забитые люди». Критик лишь вскользь говорит о недостатках этого произведения, в целом же высоео оценивает его общий замысел.

Следует заметить, что никто из критиков, кроме В.Г.Белинского /о его отзыве говорилось нами в первой главе/, не обратил внимания на жанровую специфику произведения, на функциональную роль в нем фантастики.

Достоевский ощутил значительную художественных промахов. В письме к старшему брату, М.М. Достоевскому, он пишет: «Что касается меня то я да же на некоторое время впал в уныние... Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивает меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. Первая половина лучше последней. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это-то создало мне на время ад, и я заболел от горя».

Достоевский вскоре берется за переработку повести, но эту работу ему довелось осуществить лишь в 1866 году, при подготовке трехтомного издания сочинений.

Возникает вопрос, почему при преобладающей отрицательной оценке критикой «Двойника» писатель не отказывается от многократных переизданий этого произведения? Ответ подсказывает сам автор. В «Дневке писателя» за 1877 год он пишет: «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезней этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил. Но форма этой повести мне не удалась совершенно. Я сильно исправил ее потом, лет пятнадцать спустя... но и тогда опять убедился, что эта вещь совсем неудавшаяся, и если б я теперь опять принялся за эту идею и изложил ее вновь, то взял бы совсем другую форму; но в 46-м году этой формы я не нашел и повести не осилил».

Данная самокритическая оценка чрезвычайно важна для уяснения не только идеи, но и всей художественной структуры произведения, что нам в дальнейшем и предстоит уяснить. Прежде чем приступить к этой задаче, укажем на примечательный факт: с течением времени интерес к «Двойнику» в литературоведении все более возрастает. Невозможно даже перечислить количество публикаций, посвященных этому произведению. О нем не стихают споры специалистов, и до настоящего времени никто не может заявить о том, что проблематика и художественная форма повести вполне уяснена.

В критике второй половины XIX века, да и вначале ХХ века преобладал разбор «Двойника» с позиции философской, психологической , отчасти лингвистической, но поэтика и генезис произведения оставались в большинстве случаев не затронутыми, сто не позволяло проникнуть в сокровенную суть этого сложного по структуре произведения. Положение изменилось с появления капитальных трудов, указанных нами во Введении, хотя и они не закрыли всех «белых пятен» поэтики «Двойника».

Для начала рассмотрим, хотя бы в самых общих чертах, фабулу произведения. Речь в ней идет о петербургском добропорядочном чиновнике Якове Петровиче Голядкине, человеке, в отличие от его литературного предшественника Макара Девушкина, неплохо обеспеченного и устроившегося в жизни. Он помощник столоначальника, получающий приличное жалованье, имеющий собственную квартиру, камердинера петрушку. Голядкин сумел скопить изрядную сумму денег, которую намеревается потратить для дальнейшего упрочения своего жизненного положения.

На первый взгляд, Голядкин — личность вполне благополучная. Но это не так. Буквально с первых страниц повести Голядкин дан в состоянии опасного для него умственного непомерного возбуждения. Причина его — гипертрофированная амбициозность. Если у Макара Девушкина, смирного словно мышонок, амбиция, хотя и присутствовала, но заявляла о себе довольно робко, /стыдился бедности, мог изредка «копейку ребром поставить», то есть гульнуть/, то Голядкин прямо-таки одержим приторможенным до поры чувством ущемленности собственного достоинства и в целом жизненного статуса. Не сообразуясь с наличием скромных собственных ресурсов как материальных, так и духовных, он пытается одним отчаянным скачком изменить свое жизненное положение, переместившись в «высший свет». Задумано это осуществить с помощью женитьбы на дочери «его превосходительства» Берендеева, Кларе Олсуфьевне. Эта бессмысленная идея обнаруживает духовную и умственную несостоятельность персонажа. Начав действовать, Голядкин сразу же оказывается в курьезном положении отвергнутого и осмеянного жениха, и на этом история вполне могла бы казаться завершенной. На самом же деле изложенное явилось преамбулой главного действия, связанного с появлением у Голядкина его удачливого двойника, Голядкина-младшего. С этого момента повесть приобретает отчетливо выраженный фантастический характер. Голядкин-младший, воплощая раскрепощенные амбиции Голядкина—старшего, пуская в ход ловкость, нахальство, интриги, прямой обман, легко добивается всего, чего его добропорядочному двойнику не суждено было осуществить. Бесплодная борьба Голядкина-старшего с удачливым двойником изнуряет несчастного чиновника и приводит его к помешательству.

Природу «двойничества» глубоко раскрывает М.М.Бахтин. По мнению ученого, это явление основано на эффекте пародирования, которое представляет собою «создание развенчивающего двойника». Художественная функция двойника, таким образом, состоит в раскрытии глубинной сути явления, характера персонажа. В нашем случае это обнаруживается в «добропорядочном» Голядкине-старшем, таящихся в подсознании темных, «содомских» качеств его сознания.

Бахтин указывает на то, что использование эффекта двойничества у Достоевского приобрело устойчивый характер: «...Почти каждый из ведущих героев его романов, — пишет ученый, — имеет по нескольку его двойников, по-разному его пародирующих: для Раскольникова — Лужин, Свидригайлов, Лебезятников, для Ставрогина — Петр Верховениский, Шатов, Кириллов, для Ивана Карамазова — Смердяков, черт, Ракитин. В каждом из них /то есть двойников/ герой умирает /то есть отрицается, чтобы обновиться/ то есть очиститься и подняться над самим собою».

Жанровую природу своего произведения Достоевский указал сам в подзаголовке — «Петербургская поэма». Сделано это по-видимому под влиянием Гоголя, назвавшего «Мертвые души» поэмой. На самом деле «Двойник» не поэма, а фантастическая повесть. Некоторые критики, не принимая во внимание фантастических элементов поэтики, пытались объяснить появление Голядкина-младшего как бред главного героя, его галлюцинации. Такое понимание произведения несостоятельно, поскольку Голядкину-младшему здесь дана самостоятельная и притом важная роль. Он, хотя и фантастический, но вполне полноправный персонаж, действующий в произведении на равных правах с Голядкиным-старшим. Его принимают на службу в тот же департамент, он взаимодействует с обширным кругом лиц.

Суждения многих авторов о том, что Голядкин-младший — плод помутившегося сознания главного героя опровергается конкретным анализом содержания повести. Все дело в том, пишет В.Н.Захаров, что «двойник героя, Яков Петрович Голядкин-младший — такое же реальное лицо в повести, как сам господин Голядкин, как Антон Антонович Сеточкин, Олсуфий Иванович Берендеев, Клара Олсуфьевна...и другие. Такова художественная установка автора, однозначный смысл которой неоднократно обыгрывался в произведении: не раз Голядкин /пробовал усомниться в реальности двойника... пробовал ущипнуть самого себя и каждый раз Достоевский убеждает героя и читателя в том, что двойник не призрак, не галлюцинация, а реальное действующее лицо, не сон героя, а явь в художественном мире произведения».

С этим трудно не согласиться. И все же нельзя упускать из виду и то, что в художественной концепции автора Голядкин-младший — продукт раздвоения личности Голядкина-старшего. Сложность подобного сочетания, смутившая многих читателей и критиков в том, что в произведении столкнулись два способа художественного обобщения, один — психологический /раздвоение/, другой — сюжетный, воплотившийся в фантастическом персонаже. В 70-е годы Достоевский ясно видел ущербность подобного чрезмерного усложнения в сравнительно небольшом по объему произведения, и отказался от его применения в дальнейшем.

Чрезвычайно важен вопрос о генезисе «Двойника». Все критики и литературоведы увидели в этом произведении безусловное влияние творчества Н.В.Гоголя, в частности, его фантастической повести «Нос», где художественно воплощен мотив раздвоения героя. Но следует учитывать, что сам этот принцип «двойничества» имеет давнюю историю, на что было указано Бахтиным. Несомненно влияние на Достоевского оказал Э.Т.А.Гофман, который в своих романах «Элексир сатаны», «Житейские воззрения кота Мурра» и других произведениях дал образцы романтической трактовки образов двойников. С этими произведениями Достоевский был хорошо знаком.

Несомненно, что ближе всего к «Двойнику» находится повесть Гоголя «Нос». Фантастична сама ситуация, образующая сюжет этого произведения. Состоит она в следующем. У чиновника Ковалева исчез его нос, приняв статус самостоятельного существа и доставив тем самым серьезные неприятности пострадавшему. Мы видим здесь ситуацию досадно трагикомического недоразумения, обыгранного в фантастическом антураже. Фантастический сюжет помог Гоголю раскрыть ничтожный мир петербургского чиновничества. Фантастика в повести Гоголя сочетается с сатирическим изображением бытовой обстановки различных типов Петербурга — это так. И все же отличие «двойника» от произведения Гоголя существенно и оно носит принципиальный характер. Нос как двойник коллежского асессора Ковалева не является продуктом психологического раздвоения, того, что мы видим в «Двойнике». У Гоголя раздвоение Ковалева носит чисто физический характер, у Достоевского — психологический. В этом и состоит существенное различие между ними.

Все художественные компоненты подчинены в повести раскрытию нравственной ущербности эгоцентризма, рождающего «подполье». Заслуживает внимание композиционный строй произведения. Немалая по объему повесть состоит из тринадцати глав. Заметно, что в раскрываемом композиции содержании сравнительно мало действия и персонажей, преобладает же изображение физического и духовного состояния центрального героя, его мыслей, чувств, диалогов. Психологическое содержание в произведении главенствует.

Первые пять глав повести носят экспозиционный характер. В них речь идет об утреннем пробуждении героя и отъезде в нанятом экипаже по делам. Вторая глава рассказывает о визите Голядкина к врачу, «доктору медицины и хирургии». Третья посвящена долгому хождению Голядкина по лавкам, где он выбирает и заказывает дорогие вещи, хотя требуемого задатка ни одному продавцу не дает. В четвертой главе содержится рассказ о неудавшейся попытке попасть на званый обед к его сиятельству Берендееву, отцу девушки, к которой герой собирается свататься. В пятой сообщается, что Голядкин все же сумел проникнуть к Берендеевым, где в это время начался бал. Отсюда его с позором изгоняют. В этой же главе происходит первая встреча с двойником, Голядкиным-младшим. Эта глава, собственно, и положила начало фантастического сюжета. Последующие шесть глав посвящены различным эпизодам, раскрывающим характер отношений между Голядкиным и его двойником. И, наконец, тринадцатая, завершающая, глава содержит сцены окончательного краха начинаний Голядкина, его помешательства и торжества двойника-антагониста.

Из сложной системы образов мы выделим лишь главные — Голядкина и его удачливого двойника. Первый — самый обыкновенный чиновник, хотя его образ как бы подвергнут фантастическим флером. Эта фантастичность проявляется в том, что, хотя признаки помешательства Голядкина-старшего с первых же страниц носят явный характер, никто, ни слуга, ни сослуживцы, этого не замечают или же до поры просто не придают этому значения. Голядкиным овладела безумная идея — женитьба на Кларе Олсуфьевне, принадлежащей к высшему обществу, что и стало причиной сумасшествия.

Автор точен в изображении протекания своего главного героя. От малозаметных признаков прослеживается движение ко все более очевидным. Сознание Голядкина все время двоится. Он постоянно совершает дикие, нелепые поступки, но временами спохватывается и с тревогой задумывается о своем состоянии. Он дважды посещает врача, по всей видимости, шарлатана, — ни малейшей помощи тот оказать не может. Когда ум светлеет, несчастный с ужасом осознает катастрофичность своего положения, у него даже появляются моменты более или менее здравых рассуждений. Так, увлеченный заботами о похищении Клары Олсуфьевны, он вдруг догадывается, что эта девица из высшего общества, начитавшаяся французских романов, совсем не для него, неотесанного служаки. В мысленном монологе, обращенном к девице, он говорит: «Нынче муж, сударыня вы моя, господин, и добрая благовоспитанная жена должна во всем угождать ему. А нежностей, сударыня, нынче не любят...Муж, например, нынче приходит голодный из должности, — дескать, душенька, нет ли чего закусить, водочки выпить, селедочки съесть. Муж закусит себе с аппетитом, да на вас и не взглянет, а скажет: поди-ка, дескать, на кухню, котеночек, да присмотри за обедом, да разве-разве в неделю разок поцелует да и то равнодушно...Вот оно как по-нашему-то, сударыня...».

По мере развития действия повести отношение автора к образу Голядкина меняется. Если в первых главах Голядкин-старший предстоит перед читателем главным образом в комических ситуациях, то в последующих и особенно завершающей, он дается в нравственной атмосфере трагизма, рожденного неотвратимостью гибели личности, ставшей жертвой заблудившегося сознанием. И тут у Достоевского, несомненно, перекличка с гоголевскими «Записками сумасшедшего».

Большинство авторов, пишущих о «Двойнике», все внимание сосредотачивают на анализе образа Голядкина-старшего, оставляя в покое его двойника, хотя именно в нем заключена сокровенная суть произведения, на что указал сам автор. В Голядкине Достоевский увидел свой «главнейший подпольный тип». Несомненно, что именно в «Двойнике» писателем намечена впервые тема душевного «подполья», которая в дальнейшем получила углубленную разработку в «Записках из подполья», в романах-трагедиях вплоть до «Братьев Карамазовых».

Тема духовного подполья важнейшая в творчестве Достоевского. В дневниковых заметках 1875 года, он писал: «Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону...Только я один вывел трагизм подполья...».

Подполье, каким его изображает Достоевский, — это эгоцентризм, доходящий до самого подлого цинизма, попирающего высокие человеческие принципы. В «Записках из подполья» его «антигерой» так говорит о себе: «Мне надо спокойствия... Весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

«Этот человек, — как пишет В.Я.Кирпотин, — весь вымазан в нравственной и физической грязи...практика его каждый раз оборачивалась грязью и развратом, отвратительным издевательством над доверяющимися ему людьми».

«Подполье» прочно утвердилось в жизни, что и побудило Достоевского художественно исследовать это явление. Для осуществления этой цели и понадобился фантастический образ Голядкина-младшего. В образе этого ловкого авантюриста автор воплотил все, что в душе добропорядочного Голядкина-старшего носило рудиментарный, отчасти подсознательный характер. Такова художественная функция этого образа. С помощью фантастического образа, автор получил возможность углубить психологический анализ личности, проникнуть в потаенные глубины сознания «маленького человека», ощущающего свою социальную ущербность, ищущую удовлетворения амбициозных целей.

С точки зрения сослуживцев и других людей в образе Голядкина-младшего нет ничего фантастического. Это ловкач-карьерист, шустрый, скользкий, неуязвимый в своей оболочке самоуверенного пройдохи, умеющего добиваться своих целей. А между тем, все в нем фантастично. По своему внешнему облику он точная копия Голядкина-старшего. «Сходство в самом деле разительное, — говорит Антон Антонович, тоже чиновник, — это даже чудесное сходство, фантастическое...Чудо, действительно чудо!. Совпадают не только фамилия, имя, отчество, но и место рождения. Фантастичен сам факт появления Голядкина-младшего в том же учреждении, устроившегося за канцелярским столом как раз напротив Голядкина-старшего. Фантастично полное равнодушие сослуживцев к поразительному факту. В Голядкине-младшем отчетливо выражено бесовское начало. И в обширной художественной галерее бесов Голядкину по праву должно принадлежать одно из видных мест. Именно от Голядкина у Достоевского и следует его зловещие приемники. Это Свидригайлов, Ставрогин, персонажи романа «Бесы», Иван и черт из «Братьев Карамазовых».

Бесовское в Голядкине-младшем — это незаурядная энергия в творении зла, полное отрицание всех нравственных норм, азарт глумления и попирания принципов человечности.

С впечатляющим мастерством Достоевский вылепливает образ вертлявого победоносного беса, делая его отчетливо зримым. В подлых деяниях своих он не встречает преград, все ему легко удается. В устах ненавидящего своего двойника Голядкина он самозванец, подлец, лгун, прыгун, хохотун, последний негодяй. Но этот ловкач околдовывает всех, с кем общается. «Чуть успевает, например, полизаться с одним, заслужить благорасположение его, — и глазом не мигнешь, как он уже у другого. Полижется, полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочку благоволения, лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно впрочем, дубоватенькой ножкой, — и вот уже и с третьим, и куртизанит уже третьего, с ним тоже лижется по-приятельски; рта раскрыть не успеешь, в изумлении не успеваешь прийти, — а уж он у четвертого, и с четвертым на тех же кондициях, — ужас: колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносят его, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума его направление не в пример лучше любезности и сатирического направления настоящего господина Голядкина, и уже гонят его в толчки благонамеренного господина Голядкина и уже сыплют щелчки в известного любовию к ближнему настоящего господина Голядкина!».

Создавая исполненный динамики образ Голядкина-младшего, автор активно использует прием повтора как в ситуативном плане, так и в чисто кинетическом. Перед нами стереотипность поведения данного персонажа, что доказывается его многократной повторяемостью. Вот примеры, дополняющие только что приведенный: «Сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим, почтительно полизался с третьим, адресовал улыбку четвертому, дал руку пятому...». «Он улыбался господину Голядкину первому, кивал ему головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел так, что чуть что, — так он и стушуется...».

Многочисленны повторы и в плане чистой кинетики: «юркнул, юлил, семенил, спешил, частил, торопился» и.т.п.

Поведение Голядкина-младшего калейдоскопично. Он изменчив, словно фантом. То услужлив и ласков до крайности, то хамит и дерзит, не зная удержу. Нет предела его коварству и подлости в отношениях с Голядкиным-старшим, которого он стремится изничтожить. Кажется, он превзошел себя в одном из эпизодов, когда ему удалось оскорбить и унизить Голядкина-старшего до самых последних пределов. Вот этот эпизод: " - Душка мой!! — проговорил господин Голядкин-младший, скорчив довольно неблагоприятную гримасу господину Голядкину-старшему, и вдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства, ухватив его двумя пальцами за довольно пухлую правую щеку. Герой наш вспыхнул как огонь...Потрепав его еще раза два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с ним, неподвижным и обезумевшим от бешенства, к немалой утехе окружающей их молодежи, господин Голядкин-младший с возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно господина Голядкина-старшего по крутому брюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой сказал ему: «Шалишь, братец, яков Петрович, шалишь!»«.

Нахальство Голядкина-младшего дошло до утверждения перед всеми не только своего превосходства над Голядкиным-старшим, но и своего первородства. «Голядкин-младший...затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в грязь Голядкина-старшего и, наконец, ясно доказал, что Голядкин-старший и вместе с тем настоящий — вовсе не настоящий, а поддельный, а что он настоящий, что, наконец Голядкин-старший вовсе не то, чем он кажется, а такой-то и сякой-то, и, следовательно, не должен и не имеет права принадлежать к обществу людей благонамеренных и хорошего тона. И все до того быстро сделалось, что господин Голядкин-старший и рта раскрыть не успел, как уже все душою и телом поддались безобразному и поддельному господину Голядкину и с глубочайшим презрением отвергли его, настоящего и невинного господина Голядкина».

Но вот парадокс: как бы, ни унижал ловкий бес Голядкина-старшего, каких бы козней ему не строил, тот готов ему все простить, более того, заключить с ним сердечный союз. Причина этого в том, что сознание Голядкина раздвоено. Его мораль «приличного человека находится в вопиющем разладе с фантастической целью — прорваться любыми путями в высшие круги общества, и это намерение осуществляет двойник, смело переступающий через любые моральные принципы. Двойник — это второе «я» Голядкина, которое он в себе ненавидит, но и отказаться от которого не имеет сил. То, что это так, доказывают его постоянные попытки найти компромисс со своим двойником, Голядкиным-младшим.

Фантастичны, помимо Голядкина и его двойника, многие персонажи повести. Это совсем невероятный «доктор медицины и хирургии» Крестьян Иванович Рутеншпиц, принимающий больного с дымящей сигарой во рту и настойчиво советующий Голядкину, страдающему психическим расстройством, изменение привычек: «Ну, развлечения; ну там друзья и знакомых должно посещать, а вместе с тем и бутылки врагом бывать...».

В последней главе Рутеншпиц предстает перед обезумевшим Голядкиным в образе самого дьявола: «Двери в залу растворились с шумом, и на пороге показался человек, которого один вид оледенил господина Голядкина...Незнакомец был высокий плотный человек, в черном фраке, с значительным крестом на шее...» Затем — в карете, мчащей Голядкина в лечебницу: «Вдруг он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею адскою радостию блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович...!».

Фантастичны в повести чиновники, малого и высокого служебного ранга, не удивляющиеся появлению в их среде двух совершенно одинаковых Голядкиных. Чиновный люд принимает как родного ловкого наглеца Голядкина-младшего и бестрепетно вытесняет из своей среды занедужившего Голядкина-старшего.

Уже в этом раннем своем произведении Достоевский показал себя значительным мастером массовых сцен. Бездушное общество в ключевом эпизоде /13 глава/ принимает фантасмагорический образ страшного существа. Несчастного Голядкина оно превратило в объект забавного зрелища, словно в паноптикуме, собрании редких предметов и диковинных существ. Эта сцена как бы всеобщего помешательства вызывает ужас: «Замирая от ужаса оглянулся господин Голядкин назад: вся ярко освещенная лестница была унизана народом, любопытные глаза глядели на него отовсюду; сам Олсуфий Иванович председал на самой верхней площадке лестницы, в своих покойных креслах, и внимательно, с сильным участием, смотрел на все совершающееся... Господин Голядкин слышал ясно, как все, что ни было в зале, ринулось вслед за ним, как все теснились, давили друг друга...».

Сюжет повести включает в себя эпизоды приключений, фарса, буффонады, сумбура. Таков эпизод с поддельным письмом / затея Голядкина-младшего/ как бы от имени Клары Олсуфьевны, умоляющей Голядкина-старшего увезти ее из дома родителей тайно. Этот эпизод, доводящий Голядкина до крайней степени сумасшествия, дан в гротескно-трагическом стиле. Голядкин в нем не смешон, он жалок и несчастлив как человек, сбившийся с проторенного жизненного пути потерявший вследствие этого рассудок.

Созданию фантастического колорита способствует и пейзаж, носящий гротескно-причудливые черты. Уже на первой странице произведения он возникает в персонифицированном виде и выражает собой трагический эмоциональный лейтмотив произведения — ужас совершающей драмы: «Наконец серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасой заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что господин Голядкин никаким образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице...».

В наиболее развернутом виде пейзаж дан автором в пятой главе, в которой происходит первая встреча с двойником. Этот пейзаж насыщен гиперболами, все в нем дышит напряженной экспрессией, каким-то злобным остервенением; фантастические черты в нем отчетливо проступают: «Ночь было ужасная, ноябрьская — мокрая, туманная, дождливая, снежливая... Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрагивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный пискливый дребезжащий концерт...шел дождь и снег разом. Прерываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо господина Голядкина, как тысяча булавок и шпилек...».

Отвратительная погода становится в повести как бы персонифицированным союзником Голядкина-младшего в его злом деле нанесения Голядкину-старшему урона: «К довершению всех неприятностей погода была ужаснейшая. Снег валил хлопьями и всячески старался, с своей стороны, каким-нибудь образом залезть под распахнувшуюся шинель настоящего господина Голядкина».

Подобная стилистика выдерживается и в других пейзажных зарисовках. Например, если говорится, что идет снег, то тут же уточняется, что он «валит целыми тучами».

« Пред.		След. »