Фантастическая образность присуща всем, начиная с «Преступления и наказания», романам Достоевского. Художественные формы этой образности здесь, правда, иные, нежели в повести «Двойник» и некоторых других ранних произведениях писателя. Основным жанровым видом фантастики позднего Достоевского /после 1865 года/ становится сон, хотя действенны и другие, не менее важные формы фантастики. Это структурные особенности образов некоторых персонажей, а также использование фольклорных, библейских мотивов, всевозможных легенд, притч, изображение кошмарных и бредовых состояний — всего того, что человеческому сознанию, по определению В.Даля, представляется причудливым, несбыточным, «разгулом необузданной души».

Можно с уверенностью утверждать, что фантастическое разлито во всей художественной плоти романа Достоевского «Преступление и наказание», начиная с самого места действия этого произведения. «История преступления и наказания Раскольникова,- пишет С.В.Белов, — происходит в Петербурге. И это не случайно: «самый фантастический на свете город порождает самого фантастического героя...Только в мрачном и таинственном Петербурге могла зародиться „безобразная мечта“ нищего студента, и Петербург здесь не только место действия, не просто образ — Петербург участник преступления Раскольникова». Подобное определение Петербурга встречается и в романе «Подросток», в размышлениях Аркадия Долгорукова о петербургском утре, как о «самом фантастическом в мире».

Сны Раскольникова играют чрезвычайно важную роль в поэтике романа. Сон как форма фантастического, создает здесь второй план повествования. «...Это обнаженная совесть, не заговоренная никакими «успокоительными, славными словечками», — пишет Ю.Ф.Карякин. В этом и состоит художественная функция этих снов. Рассмотрим этот прием поподробнее.

Незадолго до преступления Раскольников видит сон об избиваемой лошади. Исток этого эпизода — в детстве писателя, когда ему наяву довелось видеть безобразную сцену избиения лошади извозчиком. Позже этот эпизод он определил как свое «первое личное оскорбление». Трагический сон Раскольникова мог быть навеян и текстом Некрасова из его стихотворения «О погоде»:

Под жестокой рукой человека
Чуть жива, безобразна тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача.
Вот она зашаталась и стала.
«Ну!» — погонщик полено схватил
/показалось кнута ему мало/ —
И уж бил ее, бил ее, бил!

И вперед забежав, по лопаткам
И по плачущим кротким глазам!
Все напрасно. Клячонка стояла...

В сне Раскольникова все эти потрясающие подробности преобразованы до уровня чудовищной фантастики, чему способствуют многие конкретные детали и подробности. Эпизод, рисующий избиение, а затем и убийство лошади /в романе он занимает чуть, более четырех страниц/ вырастает до уровня невероятной фантасмагории, в которой все реально и одновременно фантастично. В огромную телегу, в каких ломовые лошади возят винные бочки /действие сна происходит возле кабака/ впряжена «маленькая, тощая, саврасовая клячонка». Владелец лошади, Миколка, побуждает пьяную толпу, вывалившуюся из кабака, забраться в эту огромную колымагу. Лошадь, разумеется, не способна сдвинуть с места груз и тут начинается избиение под свист, пение, хохот, улюлюканье пьяных извергов. В ход пускаются не только кнуты, но и палки, оглобли, наконец, — лом. С потрясающими натуралистическими подробностями автор изображает это постыдное действо.

В этом сне Раскольников переживает состояние непередаваемого ужаса: «Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе...». Но еще больший ужас настигает несчастного, когда он начинает осознавать значение этого сна: «Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж, я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью...с топором...Господи, неужели?».

Сюжетная функция сна состоит в изживании порочной идеи Раскольникова, основанной на убеждении в правомерности насилия в достижении цели. В.Я.Кирпотин называет этот сон символическим. это так. Но он одновременно и фантастический. В нем наличествуют элементы фантастического ужаса, приближающегося к кошмару.

Ю.Ф.Карякин, вспоминая о своей педагогической практике, рассказав о том, как он задал на уроке письменную «задачку»: «В чем смысл первого сна Раскольникова?» Педагога поразил точный ответ одного из учеников: «Этот сон — крик человеческой природы против убийства».

Второй сон в функциональном плане является прямым продолжением предшествующих. В этом сне Раскольников оказывается на месте своего преступления и обнаруживает там ожившую старуху-процентщицу: «старушонка сидела и смеялась». В исступлении Раскольников стал ее бить топором, но старухе ничего не делалось, только смех ее становился все более дерзким. Она теперь «так вся и колыхалась от хохота». Чей-то смех слышался и в других местах помещения. Кошмар этого сна, как мы видим и здесь служит прежней цели — раскрытию чудовищной нелепости задуманного Раскольниковым эксперимента. М.М.Бахтин по этому поводу пишет: «Образ смеющейся старухи у Достоевского созвучен с пушкинским образом подмигивающей в гробу старухи графини и подмигивающей пиковой дамы на карте...И мотивировка этих двух созвучных фантастических образов / смеющихся мертвых старух / сходная: у Пушкина — безумие, у Достоевского — бредовый сон».

И, наконец, четвертый фантастический сон, превосходящий по ужасу предшествующие. Об этом сне, явившемуся Раскольникову во время тяжелой болезни, он рассказывает в Эпилоге. События этого сна носят уже не локальный, а всемирный характер. Это сон о «неслыханной и невиданной» моровой язве... «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи...Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали...Начались пожары, начался голод. Все и все погибало...Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе начинали сами терзать себя...».

В основании этого сна лежат главы Евангелия и главы Апокалипсиса. «Своим ученикам, сказано в Евангелии, Иисус Христос сообщил о будущих страшных временах, когда восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землятресения...И тогда соблазнятся многие и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга...»

В фантастической картине мировой катастрофы спроецированы неизбежные следствия ложного пути, намечаемого горе-теоретиком Раскольниковым. Апология топора — символа насилия — развенчивается этим провидческим сном.

Пагубная теория Раскольникова опровергается в романе и с помощью «двойника» в образе Свидригайлова, изображенного в ракурсе «зверского и, так сказать, фантастического душегубства». Свидригайлов не просто убийца, он — убийца-садист и циник, презирающий нравственные установки. Незадолго до самоубийства этого человека мучает посещение призраков людей, в смерти которых он повинен. Это привидение его покойной жены Марфы Петровны, которую он, якобы, отравил, и лакея Филиппова, доведенного им до самоубийства. Эти эпизоды бредового сознания Свидригайлова придают повествованию фантастический колорит.

Реальность в романе часто дается через болезненное восприятие Раскольникова, что также способствует созданию этого эффекта. Заслуживает внимания наблюдения этих особенностей поэтики романа А.Б.Есиным в его монографии «Психологизм русской классической литературы». «Объективная реальность в романе, — пишет автор, — как бы не существует сама по себе — она пропущена через призму обостренного восприятия героя. Нарушены привычные соотношения между внешним и внутренним: бытие становится как бы порождением сознания. События во внешнем мире фиксируются чрезвычайно избирательно: вдруг из пестроты, которая проходит мимо сознания героя, занятого своими размышлениями, выхватывается лицо, случай, сцена, почему-то вдруг приковавшие внимание персонажа. Эти фрагменты не имеют собственной логики, иногда не имеют начала, ни конца, отчего приобретают впечатление призрачности: были они или только представились больному воображению».

Примером такого видения действительности может служить встреча Раскольникова с человека «из—под полу», который говорит ему страшное слово «убивец» и таинственно исчезает. Случай этот представляется Раскольникову совершенно загадочным. Женщина, решившая покончить с собой, появляется в восприятии Раскольникова как «дикое и безобразное видение». Да и осмыслить трагизм только что случившегося события Раскольников не в состоянии. Женщина откуда-то «возникла», потом исчезла, а смысл события для героя невнятен. Сны и видения — важнейшие формы психологизма Достоевского — создают фантастический фон и колорит произведения.

Греховность людей, нравственные и уголовные преступления образуют основную, до предела мрачную образную ткань романа. И все же этот «мрак» не беспределен, противостоит ему и светлые начала. Одно из важнейших является читателю в мучительном монологе Мармеладова о Христе, прощающем грехи падшим: «Простит мою Соню, простит, я уж знаю...И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных...».

Монолог Мармеладова о явлении Христа вводит содержание романа в эстетическое пространство древнейшего христианского мифа в котором фантастика и реальность теснейшим образом переплетены. Следующие романа-трагедии продолжат эту тему на еще более мощной образной основе.

« Пред.		След. »